Седой дятел.

Когда-то почти в каждом обходе всех лесничеств Усманского и Хреновского боров, Шиповой дубравы и других островных лесов стояли старинные кордоны: дом, один-два сарая, иногда — банька. И бани, и сараи, и бревенчатые дома обмазывали для тепла местной штукатуркой толстым, пальца в три-четыре, слоем. Крепкая и легкая, она могла держаться без ремонта десятилетиями, но подмазывать стены приходилось лесникам ежегодно, после каждой зимы. К весне побеленные дома с одной-двух, а то и со всех четырех сторон становились грязно-конопатыми от множества глубоких щербин, словно кто-то держал те кордоны в осаде, паля в стены самой крупной картечью, но притом стараясь, чтобы в окна и двери не попадало и чтобы крыша оставалась цела. Поначалу я, как гость, как-то и не обращал внимания на это странное вредительство или глупое озорство, пока в одну из зим не стал очевидцем птичьих «проказ».

Седой дятел.

Второй день неожиданной январской оттепели начался бойким дождем, быстро смывшим серебро свежего инея со стволов берез и осин, остатки снега с сосновых веток. В такую погоду ни в одном лесу не услышишь перестука дятлов, предпочитающих отсиживаться в сухих дуплах, чтобы не мочить перо. Поэтому возле Кряжевского кордона меня удивил знакомый стук синкопами: где-то впереди долбил крупный дятел. Странным было поведение лесного мастера (дождь все-таки), и странным был звук, вроде как не по дереву. Но когда я вышел на поляну, стук оборвался и никакого дятла вблизи не оказалось.

Из трубы стлался негустой дымок, и, значит, можно было обсушить шапку и куртку, чтобы, не промокнув до нитки, дойти до станции. Хозяин, зная, зачем его гость в непогоду бродит в бору, начал с лесных новостей, но в комнате раздался отчетливый, хотя и сильно приглушенный, стук дятла. На мой вопросительный взгляд лесник ответил сразу: «Там дятел зеленый из верхних венцов шашеля выковыривает. Там ему тепло, шашелю-то. Он и зимой бревна точит. Дятел слышит, где червь грызет дерево, там и долбит».

Зелёный хвост седого дятла.

Тогда и стало понятно, почему дятел стучал в дождь: работал он под широким навесом крыши и капли на него не падали. И хотя занимался он добрым делом, «лечил» дом, но осторожничал. Как только человек выходил на крыльцо, «лекарь» мгновенно скрывался за углом, откуда украдкой, словно бы воровато, выглядывал, можно ли продолжать работу и не попадет ли ему за это. Работая на дереве, птица ведет себя намного смелее.

Спина у этого дятла действительно зеленая, того оттенка, который зимой держится на сосновой хвое, как бы с легкой желтинкой. А самый низ спины, прикрытый концами крыльев, зеленовато-золотой, хризолитовый. Но зовут этого дятла не зеленым, а седым за обилие светло-серого пера. Интересно, что у многих птиц, у которых расцветка наряда меняется без смены оперения, самым ярким и пестрым он становится к весне и даже к лету. У седого дятла, наоборот, спина к лету не только тускнеет, но вроде бы подергивается настоящей сероватой сединой. Самец, как у всех наших дятлов, немного наряднее самки: у него на лбу атласно-красное пятнышко с двухкопеечную монетку. Всего остального у обоих поровну.

У седого известность птицы-муравьеда: с весны до осени, почти полгода, его благополучие держится на всех видах лесных муравьев. Пестрые дятлы избегают лесов, где нет больных деревьев, в которых можно долбить дупла для вывода потомства или для ночевки зимой. Седому этого мало: он не будет гнездиться в том лесу, где нет муравьев, потому что там не вырастить ему и одного птенца, не то что шестерых — восьмерых. Пример? В похожих на настоящие леса полезащитных полосах Докучаевского оазиса в Каменной степи, едва им перевалило за пятьдесят, уже жили оседло и малый, и средний, и большой пестрые дятлы, а седой появлялся, лишь бродяжничая окрест, зимой. Прошло еще почти пятьдесят лет, и ни одна пара так и не загнездилась в насаждениях оазиса, в которых почти нет муравьев.

Берет он дань с муравьев в любой стадии развития этих насекомых, то есть и личинками, и куколками (муравьиным «яйцом»), и взрослыми. Обирает племена смелых рыжих и краснощеких лесных муравьев, злющих и бесстрашных песчаных, добродушных великанов-древоточцев, черных садовых лазиусов, но со всех — в меру; и не слабеет, не редеет по его вине население муравьиных держав. Первыми, ранней весной, начинают платить ту дань крепкие семьи рыжих. Едва апрельское солнце освободит от снега купола муравейников, как из остывшего подземелья высыпают тысячи теплоносов. С этого дня для всех седых остаются позади трудные дни поиска корма: слизнуть две-три сотни из сплошной массы муравьев — дело нескольких минут.

У этого муравьятника врожденное знание тактики пестования потомства всех видов местных муравьев. Без специального обучения слеток, только что покинувший дом, — это уже настоящий муравьиный следопыт, которого интересуют лишь те ходы и щели, которыми пользуется его добыча. На дырочки, оставленные на лесных тропинках и дорогах дождевыми червями, пчелками, мокрицами, этот юнец и внимания не обращает.

Лучшая пора в жизни седых дятлов — теплое и сырое, с частыми грозовыми ливнями лето: постоянно сыты сами и нет забот с кормлением птенцов. Дожди не очень осложняют жизнь разных муравьев, но хлопот рабочим прибавляют, заставляя их то опускать личинок и куколок в подземелья, чтобы не мокли, то поднимать поближе к поверхности, чтобы согрелись и не заболели. А черным лазиусам еще приходится чуть ли не ежедневно строить или ремонтировать земляные кучки-инкубаторы с мелкими камерами внутри, где и зреет муравьиный расплод.

По утру дятлы не спешат с поисками корма. У них хватает терпения подождать, пока поднимется повыше солнце, пока оно обогреет муравейники, пока муравьиные няньки вынесут поближе к теплу новое поколение, упакованное в мягкие коконы, и уложат поспевающее «яйцо» под тонкими и ненадежными земляными сводами. Начинать охоту, а вернее, грабеж раньше было бы нерасчетливо: обеспокоенные муравьи тут же попрятали бы и личинок, и куколок обратно до следующего утра.

Птица наугад неуловимо быстрыми ударами клюва разбрасывает в стороны землю с кучки-инкубатора. Разворошив рыхлое сооружение, она торопливо, пока хозяева в панике, точными движениями длинного языка, даже не наклоняясь, слизывает «яйца» вместе с вцепившимися в них муравьями. Грабитель действует совершенно безнаказанно, стоя среди толпы обозленных защитников муравейника, у которых и оружие есть, и самоотверженности хватает, да поделать они ничего не могут: укусить дятла не за что. Уязвим у него только молниеносно выскакивающий из клюва язык, за который хвататься рискованно: если и успеешь, то тут же и сам распрощаешься с белым светом.

Не в лучшем положении оказываются перед седым и те семьи лазиусов, которые укладывают «яйцо» под корой старых пней и буреломных валежин. У них дятел, не особенно тревожа самих, аккуратно достает куколки языком сквозь такие щели, в которые может протиснуться только сам муравей со своей драгоценной ношей.

Настоящими, хотя и мимолетными, праздниками для седых бывают охоты на крылатых муравьев, которые у тех же лазиусов вылетают три-четыре раза за сезон. Дятел не может точно угадать минуту «икс», но он не оставит без внимания беспокойную суету рабочих муравьев, расчищающих выходы, и вовремя окажется на месте. И когда муравьиные «царевны» и их «принцы» получают разрешение покинуть подземелье, охотник уже стоит рядом и слизывает одну за другой упитанных самок, не давая им возможности даже развернуть крылья. Мелких шустрых самцов дятел почти не трогает: не та добыча. Этот разбой не прибавляет беспокойства в муравьиной семье, ведь никто не считает, сколько крылатых было в муравейнике и сколько из них благополучно взлетело. Все заканчивается очень быстро, и охота, и вылет, а на опустившихся на землю бескрылых самок сытые дятлы и не смотрят.

Муравьи — летний корм, а почти всю осень и долгую зиму седому приходится стучать клювом в поисках жучиного приплода, живущего в древесине и под корой. Но и здесь он не долбит наугад, обладая умением угадывать место, где лежит, остекленев от мороза, личинка дровосека. Расковыряв ее забитый опилками ход, дятел расчищает его языком, а потом, как маленькой теркой, выскребает добычу неторопливо и тщательно, чтобы и крошка не потерялась. Со стороны кажется, что птица наслаждается находкой, растягивая удовольствие и смакуя каждый кусочек. Весной сам добывает и пьет сладковатую березовую и кленовую пасоку. Летом лакомится спелыми лесными ягодами, но особенно не увлекается. Осенью, кочуя через города и поселки, ощипывает иногда черную бузину и рябину. В те суровые зимы, когда от бескормицы и холодов гибнут в лесах кабаны и олени, на пиршестве стервятников достается и седому.

Седые дятлы считаются оседлыми птицами, хотя безвылетно в своих лесах живут немногие. Осенью, с началом листопада, общее движение перелета словно бы затягивает и седых. В местах их постоянного обитания это явление заметить трудно: сегодня встретишь на одного больше, чем вчера, завтра — еще двух лишних, а может быть, наоборот, ни один не попадется на глаза. Зато первое появление зеленоспинного гостя в городе — самый верный признак, что не бродяга-одиночка, не найдя приюта в лесу, случайно залетел на бульвар или в сквер, а по всем перелескам, садам, полезащитным полосам, паркам врассыпную движется множество его сородичей. Обратное, такое же неспешное движение начинается в конце зимы. Но если осенью каждая птица держалась особняком, не ища общества своих, то в феврале самки объединяются в какое-то подобие стаек, не проявляя в них ни малейшей неприязни друг к другу.

И в конце же зимы раздаются по лесам звучные раскаты барабанной дроби самцов. Седой — отменный барабанщик и на чем попало стучать не будет. Хорошие «инструменты» — высохший, но не тронутый гнилью дубовый сук, расщепленная молнией макушка сосны, толстая щепа на буреломном клене — используются годами и, возможно, переходят по наследству. Ценятся крепкие скворечники и дуплянки без трещин, от которых звук, как от настоящего барабана, Правда, с возвращением скворцов приходится подыскивать новый «инструмент». Дробь седого легко отличить от раскатов других видов дятлов по длительности: она звучит две половины секунды. У остальных — короче. Первая половина раската — как вступление, вторая гремит в полную силу так, что лесное эхо звучит как ответный сигнал. Самки бьют дробь и реже, и слабее, и короче, и «инструмент» у них поплоше.

Есть обоснованные подозрения, что седой не столь трудолюбив, как другие дятлы, и не прочь воспользоваться их дуплами для вывода потомства и для собственного жилья. Гнездовые дупла и у него получаются отменно, однако некоторые пары, пренебрегая общей традицией выводить птенцов только в новом, свежем доме, занимают выдолбленные большими пестрыми дятлами, идеально подходящие по размерам видовому стандарту. Там, где ареал седого совпадает с ареалом среднего пестрого дятла, первый может подрабатывать и его дупла, углубляя и расширяя их. Работы немного, а жилье получается новым. На зиму для ночевок, для отсидки в непогоду седому тоже нужно дупло, как и всем остальным дятлам, но сам он, кажется, не утруждает себя работой: чужого хватает. По этому поводу у него бывают незначительные конфликты с большим пестрым дятлом, которому понятна причина интереса постороннего к постройке зимовального дупла. Опасаясь потерять дом, он отгоняет седого даже от дерева, в стволе которого кроме нового есть не менее десятка свободных дупел постройки прошлых лет.

Да, гнездовые дупла седого и пестрого дятлов одинаковы по объему, но в них воспитываются неодинаковые выводки. У седого в «квартире» в среднем на двоих больше, чем у пестрого. В Воронежском заповеднике находили дупла седого с десятью яйцами, у пестрого лишь однажды с семью. Так что не объем жилья, а изобилие отличного корма влияет на плодовитость. К тому же и со слетками у седых проще: им, как и молодым вертишейкам, не требуется особого обучения, потому что летом в лесу муравьи всюду — на деревьях, на пнях, на земле, в траве и на тропинках.

Автор: Леонид Семаго. Источник: "Птицы", Москва, 1994.

Комментарии:

Нет комментариев :( Вы можете стать первым!